Индеец с тротуара [Сборник] - Урсула Ле Гуин

— У тебя же из этого ничего не получается.

— Так что мне делать? Возвращаться в свой Торн и, как психованному термиту, остаток своей жизни посвятить писанию идиотского хлама, который никто никогда не будет читать?

— Нет, ты пойдешь в МИТ и покажешь им, на что ты способен!

— Это слишком дорогое удовольствие.

БР-Р-Р-А-А-НН-Г!

— Ему дали три тысячи долларов, и он еще хнычет! — воскликнула она.

— Но первые четыре курса там будут стоить шестнадцать, а то и все двадцать тысяч долларов!

— Займи. Продай, наконец, свою глупую машину!

— Я ее уже разбил, — заявил я и засмеялся.

— Разбил? Машину? В дорожной катастрофе?

— Вдребезги, — сказал я, как сумасшедший покатываясь со смеху. Она тоже захохотала. Не пойму, что нас так развеселило. Неожиданно все случившееся стало выглядеть ужасно забавным. Все было до сих пор таким несуразным, все, включая меня самого, а тут я вдруг будто выскочил из этой несуразности и оглянулся назад, посмотрел на все как бы со стороны.

— Отец получил всю страховую сумму, полностью, — сказал я. — Сразу.

— Так все в порядке.

— Что «в порядке»?

— На первый год тебе хватит. А о следующем побеспокоишься в следующем году.

— Каждый вечер гориллы строят себе новые гнезда, — сказал я. — Они спят в этих гнездах высоко на деревьях. Строят свои гнезда они наспех, кое-как. Им приходится строить новые гнезда каждый вечер, потому что они без конца в них прыгают, а, кроме того, оставляют в гнездах банановую кожуру и всякую вонючую гадость. Для приматов существует, по-видимому, правило — никогда не оставаться в покое и постоянно строить гнезда — по одному в вечер, пока не научатся делать это как следует. Или, по меньшей мере, не научатся выбрасывать из гнезд банановую кожуру.

Натали все сидела за роялем и вот уже секунд шесть играла «Революционный этюд» Шопена, который она разучивала в декабре.

— Хотела бы я понять… — сказала она.

Я поднялся с пола, сел рядом с ней у рояля на табурет и обеими руками исполнил какой-то сумбур.

— Вот видишь, я не понимаю, как надо играть на рояле. Но когда играешь ты, я слышу музыку.

Она посмотрела на меня, я — на нее, и мы поцеловались в губы. Но скромно: максимум шесть секунд.

Конечно, можно было бы рассказать еще очень многое, но, пожалуй, это все, что я хотел рассказать. В «многое» входит то, что произошло — и продолжает происходить — потом горилла каждый вечер строит новое гнездо.

На следующий день я вытащил из ящика стола то самое извещение и показал родителям, добавив, что страховую сумму за машину я внесу за первый курс в Массачусетском технологическом институте. Мать расстроилась, даже разгневалась, будто я сыграл с ней подлую шутку. Не знаю, как бы я с нею справился вообще, если б отец не принял мою сторону. Мы всегда забываем неписаное правило: ты думаешь, что знаешь, чего тебе ждать, а на самом деле ничего ты не знаешь, и все выходит не так, как ты полагал, а как раз наоборот. Отец заявил, что, если я буду работать в летние каникулы и получать стипендию, остальные расходы он берет на себя. Мать увидела во всем этом сплошное предательство и отказалась по доброй воле принять наши планы. Но ей пришлось принять их, потому что, хотя она и держала в своих руках весь дом, право решать она уже давно признала за мужчиной, тем самым лишив себя возможности принимать решения, кроме, правда, тех случаев, когда решения не принимаются, а подворачиваются — что, кстати, она всегда предпочитала. И поскольку у нее не было даже права выбора, ей оставалось одно: обидеться. Если бы не поддержка отца, мне было бы безумно тяжело такой ценой отстоять свое решение. А так, хотя и больно было, но терпимо. К тому же мама — слишком добрый по натуре человек, чтобы дуться на нас неделями. Уже в середине мая она стала забывать о своей обиде. А еще недельки через две купила мне несколько очень изысканных галстуков в полоску, потому что была убеждена, что классовую принадлежность Студента Восточного Колледжа определяет качество его галстука.

Я стал снова добросовестно заниматься в школе и окончил семестр впервые за все время круглым отличником. Если уж решил стать умником, засучи рукава. В то лето я стажировался как техник-лаборант в «Байко Индастрис».

В мае и июне мы с Натали виделись по нескольку раз в неделю. Порою возникали трудности, потому что не удавалось удерживаться в пределах шестисекундного максимума. Как говорила Натали, ни один из нас не умел легко смотреть на жизнь. Бывали у нас и ссоры: оба мы были взвинчены, и свое раздражение вымещали друг на друге. Но продолжались эти ссоры от силы минут пять, не больше, потому что для нас обоих было совершенно очевидно, что пока ни о каком законном союзе речи быть не может, а секс вне закона — это нехорошо. Так что нам оставалось одно — ничего не менять и быть вместе. И это был самый лучший для нас выход.

В конце июня Натали уезжала в Тенглвуд. Она ехала поездом. Я провожал ее, а так как ее провожали и ее родители, я был не в своей тарелке. Но я чувствовал, что право за мной, несмотря на то, что мистер Филд был приветлив со мной настолько же, насколько может быть приветлив тарантул. Я вроде бы околачивался там, на платформе, так, без всякого дела. Миссис Филд иногда отклонялась немного в сторонку, чтобы я хотя бы частично мог войти в состав провожающих и видеть Натали. В руках у Натали были футляры со скрипкой и альтом, а за спиной еще и рюкзак, так что повернуться ей было не так-то просто. Уже стоя на ступеньках своего вагона, она поцеловала мать и отца. Меня она не поцеловала. Она посмотрела на меня, сказала:

— Увидимся на Востоке, Оуэн, через год, в сентябре.

— Или в любой момент на Торне, — сказал я.

Когда поезд тронулся, она махала нам со своего места за грязным оконным стеклом. Я не вел себя как обезьяна. Я стоял и изо всех сил старался вести себя как человек.

Послесловие

«Насилие для Америки так же привычно, как пирог с вишнями», — говорят американцы, и эти слова превратились от долгого и частого употребления в род поговорки, печальной присказки, пугающей как раз той будничностью, привычностью интонаций, с которыми она произносится. Горьким парадоксом отмечены страницы американской истории. Была американская мечта — о свободном человеке, в свободном от угнетения и социальных перегородок обществе. С этой мечтой покидали феодальную, а потом и ранне-капиталистическую Европу люди, надеясь обрести за океаном то, чего так недоставало дома, — свободу, возможность в полной мере реализовать способности, таящиеся в человеке. По злой иронии обстоятельств, однако, история рождения и развития американского общества — это история насилия — над природой и над людьми — над коренными жителями Америки, индейцами, над вывозимыми из Африки и обращенными в рабство чернокожими и, наконец, «скрытое насилие» имущих над неимущими, «деловых людей» над трудовой Америкой.

Долгие годы индейская тема в американской литературе, а затем и в кино использовалась в развлекательных целях: в вестернах, романах и фильмах о покорении Дикого Запада индейцы чаще всего выступали в роли отрицательных персонажей, коварных и кровожадных дикарей, в сражениях с которыми «стопроцентные американцы» — шерифы, ковбои — проявляли чудеса героизма и самоотверженности. Вот так, постепенно, через увлекательные сюжеты, через условные положения приключенческих книг и кинолент в сознание американцев внедрялось убеждение в агрессивности индейцев, а с другой стороны, в их нереальности, в том, что существуют они лишь в невзаправдашнем мире «приключенческого жанра».

Долгое время индейский народ был лишен возможности заявлять во всеуслышание о своих проблемах, возникал в художественной, исторической, публицистической литературе в изображении белого человека. В последнее время положение несколько изменилось. Появился ряд серьезных исторических исследований истории индейцев в Америке. Герой повести «Индеец с тротуара» вспоминает книгу Т. Д. Брауна «Схорони мое сердце в Вундед-Ни». Это документальная история «покорения Запада» в прошлом столетии — безжалостного и систематического уничтожения индейского народа, вытесняемого в места, именуемые резервациями, но более похожие на концентрационные лагеря. «Они давали много обещаний, но сдержали только одно — уничтожить наш народ». В этом высказывании одного из индейских вождей горький итог домашнего варианта колониальной политики американской «демократии».

Повесть Мэлвина Ричарда Эллиса «Индеец с тротуара» — этот своеобразный «антивестерн» — впечатляет именно своей непридуманностью. Охота на человека, виноватого только в том, что у него другой цвет кожи, — не издержки разыгравшегося воображения автора, не история из далекого прошлого, это реальность сегодняшней Америки. В одних обстоятельствах подавление неотъемлемых прав человека осуществляется «невидимым способом»: отказ в праве на работу, мизерная плата по сравнению с тем, что получают за подобный труд те, у кого белая кожа; когда же терпению приходит конец и люди напоминают о своих правах, о своем человеческом достоинстве, «свободное» общество быстро оставляет все церемонии и отвечает открытой жестокостью. Судьба главного героя повести — индейца по имени Чарли Ночной Ветер — символическое отображение участи индейского народа, оказавшегося на положении «лишнего» в сегодняшней Америке. С точки зрения повседневной логики финал — взрыв плотины в надежде уничтожить искусственное озеро, сооруженное электрической компанией и затопившее исконные индейские земли — может показаться условным, чуть наивным. Такими взрывами мир корпораций и большого бизнеса не усовестить и не победить. Но если на время забыть доводы здравого практического смысла, взглянуть на героев повести и их поступки так, как это делает автор, — поэтически — иносказательно, то история жизни и смерти Чарли Ночного Ветра зазвучит песней, печальной и жизнеутверждающей одновременно. Гимном гордому и свободолюбивому индейскому народу, сохраняющему верность земле своих отцов.